Сестричество

Н аше сестричество было организовано в сентябре 2014 года. Сестричество носит имя св. преподобномученицы Великой Княгини Елисаветы Федоровны. 18 июля – день памяти святой преподобномученицы Великой княгини Елизаветы Федоровны.

Светлой Памяти Великой Княгини Елизаветы Федоровны

Н е всякому поколению суждено встретить на своём пути такой благословенный дар неба, каким явилась для своего времени Великая Княгиня Елизавета Федоровна(1). Это было редкое сочетание возвышенного христианского настроения, нравственного благородства, просвященного ума, нежного сердца и изящного вкуса. Она обладала чрезвычайно тонкой и многогранной душевной организацией. Сам внешний облик её отражал красоту и величие её духа: на её челе лежала печать прирождённого высокого достоинства, выделявшего её из окружающей среды. Напрасно она пыталась иногда под покровом скромности утаится от людских взоров: её нельзя было смешать с другими. Где бы она не появлялась, о ней всегда можно было спросить: «Кто это смотрящая, как заря, светлая, как солнце?» ( Песн.Песн. 6.10). Она всюду вносила с собой чистое благоухание лилии; быть может поэтому она так любила белый цвет: это был отблеск её сердца. Все качества её души строго соразмерены были одно с другим, не создавая нигде впечатления односторонности. Женственность соединялась в ней с мужеством характера; доброта не переходила в слабость и слепое безотчётное доверие к людям; дар рассуждения, который так высоко ставят христианские подвижники, присущ был ей во всем, даже в лучших порывах сердца. Быть может, этими особенностями своего характера она обязана была отчасти своему воспитанию, которое получила под руководством своей бабки по матери Английской Королевы Виктории. Английский отпечаток несомненно лежал на всех её вкусах и привычках: английский язык был ей ближе родного немецкого.

На образование внутреннего чисто духовного облика Великой Княгини, по собственному её признанию, имел большое влияние пример Елизаветы Тюрингенской или Венгерской (по отцу), сделавшейся через свою дочь Софию одной из родоначальниц Гессенского дома. Современница Крестовых походов эта замечательная женщина отразила в себе настроение своей эпохи. Глубокое благочестие в ней соединялось с самоотверженной любовью к ближним. Её супруг считал её щедрую благотворительность расточительностью и поэтому иногда преследовал её за это. Постигшее затем Елизавету ранее вдовство обрекло её на скитальческую полную лишений жизнь. После она снова получила возможность помогать бедным и страждущим и всецело посвятила себя делам милосердия. Высокое почитание, каким пользовалась эта царственная подвижница ещё при жизни, побудило католическую церковь уже в XIII в. причислить её к лику своих святых. Впечатлительная душа Великой Княгини с детства была пленена светлым образом её достойной пробабки, и он глубоко запечатлелся в ней.

Её богатые от природы дарования изощрены были широким многосторонним образованием, не только отвечавшим её умственным и эстетическим запросам, но и обогатившим ее сведениями практического характера, необходимыми для каждой женщины в домашнем обиходе. «Нас с Государыней (т.е. Императрицей Александрой Фёдоровной, её младшей сестрой) обучали в детстве всему», — сказала она однажды в ответ на вопрос, почему ей известны все отрасли домоводства.

Будучи избрана в супруги Великому Князю Сергию Александровичу, Великая Княгиня прибыла в Россию в то время, когда последняя под крепким скипетром Александра III достигла расцвета своего могущества и силы и притом в чисто национальном духе. Со свойственной ей любознательностью и нравственной чуткостью молодая Великая Княгиня стала внимательно изучать национальные черты русского народа и особенно его веру, положившую глубокий отпечаток на наш народный характер и всю нашу культуру. Вскоре православие покорило её своею красотою и богатством внутреннего содержания, которое она не редко противопоставляла духовной бедности опустошенного протестанства (» и при всем том они так самодовольны»,- говорила она).(2) И Великая Княгиня по собственному внутреннему побуждению решила присоединиться к православной Церкви. Когда она сообщила о своём намерении своему супругу, у него, по словам одного из бывших придворных, » слёзы невольно брызнули из глаз». Глубоко тронут был её решением и сам Император Александр III, благославивший свою невестку после св. миропомазания драгоценной иконой, Нерукотворного Спаса ( копия чудотворной иконы в часовне Св.Спаса), которую Великая Княгиня свято чтила в течение всей последующей жизни. Приобщившись, таким образом, к нашей вере и через неё ко всему, что составляло душу русского человека, Великая Княгиня могла с полным правом сказать теперь своему супругу словами моавитянки Руси: » Твой народ стал моим народом, Твой Бог — моим Богом» (Руф. 1. 16).

Долговременное пребывание Великого Князя на посту Генерал-Губернатора Москвы – этом истинном сердце России,- где он и его супруга были в живом соприкосновении с нашими вековыми святынями и исконным русским народным бытом, должно было ещё теснее сроднить Великую Княгиню с её новым отечеством. Ещё в те года она посвящала много времени общественной благотворительности, но это считалось одним из преимуществ её высокого положения, поэтому не ставилось ей в особую заслугу.

Платя дань окружающей её среде, Великая Княгиня по необходимости должна была участвовать в светской жизни, но последняя уже тогда начинала тяготить её своей суетностью. Мученическая смерть Великого Князя Сергия Александровича , растерзанного взрывом бомбы в самом священном Кремле ( вблизи Николаевского Дворца, где поселился Великий Князь после оставления им должности Генерал-Губернатора), произвела решительный нравственный переворот в душе его супруги, заставив её навсегда отойти от прежней жизни. Величие духа, с каким она перенесла постигшее её испытание, вызвало справедливое удивление у всех: она нашла в себе нравственную силу посетить даже убийцу своего мужа Каляева, в надежде смягчить и возродить его сердце своей кротостью и всепрощением. Эти же христианские чувства она выразила и от лица мученика Великого Князя, написав на кресте-памятнике, воздвигнутом по проекту Васнецова на месте его кончины, трогательные евангельские слова. » Отче, отпусти им: не ведять ибо, что творят». Не все однако были способны правильно понять и оценить происшедшую в ней перемену. Надо было пережить такую потрясающую катастрофу, как настоящая, чтобы убедиться в непрочности и призначности богатства, славы и прочих земных благ, о чём столько веков предупреждало нас Евангелие. Для тогдашнего общества решимость Великой Княгини распустить свой двор, чтобы удалиться от света и посвятить себя служению Богу и ближним, казалась ещё соблазном и безумием. Презрев одинаково и слёзы друзей, и пересуды и насмешки света, она мужественно пошла своею новой дорогой. Наметив себе заранее путь совершенных, т.е. путь аскетического подвига, она однако с мудрою постепенностью начала восходить по лестнице христианской добродетели.

Ей не были чужды заветы законоположников, повелевающие вступающему на поприще христианского делания учиться пути жизни у других, дабы » не учить самому себя, не идти без руководителя по пути, по которому никогда не ходил, чтобы не сбиться скоро в противную сторону, не ходить более или менее должнаго, не устать при скором беге или не заснуть во время отдыха» ( Иероним, письмо к Рустику монаху).Поэтому она старалась ничего не предпринимать без указаний опытных в духовной жизни старцев, в особенности старцев Зосимовой пустыни, которым отдала себя в полное послушание; небесными своими наставниками и покровителями она избрала Преп. Сергия и Святит. Алексия:(3) Их особенному покрову она вручила и ушедшего от неё супруга, похоронив его прах под Чудовым Монастырём в великолепной усыпальнице, отделанной в стиле древних римских катакомб. Продолжительный траур по Великому Князю, когда она замкнулась в свой внутренний мир и постоянно пребывала в храме, был первой естественной гранью, отдалившей её от обычной до сих пор жизненной обстановки. Переход из дворца в приобретенное ею здание на Ордынке, где она оставила для себя только две очень скромные комнатки, означал полный разрыв с прошлым и начало нового периода в её жизни.

Отныне её главной заботою стало устройство общины, в которой внутреннее духовное служение богу органически соединено было бы с деятельным служением ближним во имя Христово. Это был совершенно новый для нас тип организованной церковной благотворительности: поэтому он обратил на себя общее внимание. В основу его положена была глубокая и непреложная мысль: никакой человек не может дать другим более, чем он имеет сам. Мы все почерпаем от бога, а потому и в нём только можем любить своих ближних. Т.н. естественная любовь или гуманность быстро излучается, сменяясь охлаждением и разочарованием. Тогда как тот, кто живёт во Христе, способен подниматься на высоту полного самоотречения и полагать душу свою за други своя. Великая Княгиня не только хотела одушевить нашу благотворительность духом Евангелия, но и поставить её под покров Церкви и через то приблизить к последней постепенно само наше общество, в значительной своей части остававшееся ещё тогда равнодушным к вере. Очень знаменательно само наименование, какое Великая Княгиня дала созданному ей учреждению — Марфо-Мариинская обитель: в нём заранее предопределялась миссия последней. Община предназначалась быть как бы домом Лазаря, в котором так часто пребывал Христос Спаситель. Сёстры обители призваны были соединить и высокий жребий Марии, внемлющей вечным глаголам жизни; и служение Марфы, поскольку они учреждали у себя Христа в лице, Его меньших братьев. Оправдывая и поясняя свою мысль, приснопамятная основательница обители говорила, что Христос Спаситель не мог осудить Марфу за оказанное Ему гостеприимство, ибо последнее было проявлением её любви к Нему: Он предостерегал только Марфу и в лице её женщину, вообще, от излишней хлопотливости и суетности, способной отвлекать её от высших запросов духа.

Быть не от мира сего и однако жить и действовать среди мира, чтобы преображать его — вот основание, на котором она хотела утвердить свою обитель.

Стремясь быть во всём послушной дочерью Православной Церквы, Великая Княгиня не хотела воспользоватся преимуществами своего положения, чтобы в чём-нибудь хотя бы самом малом освободить себя от подчинения устанавленным для всех правилам или нарочитым указаниям церковной власти: напротив, она с полной готовностью исполняла малейшее желание последней, хотя бы оно и не совпадало с её личными взглядами. Одно время, напр. она серьезно думала о возрождении древнего института диаконис, в чём её горячо поддерживал Митрополит Московский Владимир; но против этого по недоразумению, восстал Епископ Гермоген ( в то время Саратовский, после он был в Тобольске, где мучениченски окончил жизнь); обвинив без всяких оснований Великую Княгиню в протестанских тенденциях ( в чём потом раскаивался сам), он заставил её отказаться от взлелеянной ею идеи. Оказавшись, таким образом непонятой в своих лучших стремлениях, Великая Княгиня не угасила в себе духа от пережитого разочарования, но вложила всё сердце в своё любимое детище, т.е. Марфо-Мариинскую обитель. Не удивительно, что обитель быстро расцвела и привлекла много сестёр, как из аристократического общества, так и из народа. Во внутренней жизни последней царил почти монастырский строй: во и вне её деятельность выражалась в лечении приходящих и клинических, помещённых в самой обители, больных (4), в материальной и нравственной помощи бедным в призрении сирот и покинутых детей, которых так много гибнет в каждом большом городе. Особенное внимание Великая Княгиня обратила на несчастных детей Хитрова рынка — нёсших на себе печать проклятия за грехи своих отцов, детей- рождавшихся на этом мутном «дне» Москвы, чтобы поблекнуть прежде, чем они успели расцвести. Многие из них были взяты в устроенный для их призрения приют, где они быстро возрождались физически и духовно; за другими было устоновленно постоянное наблюдение на местах их жительства. Дух инициативы и нравственная чуткость, сопутствовавшие Великой Княгине во всей её деятельности, заставляли её изыскивать новые пути и формы благотворительности*, в которых иногда отражалось влияние её первой западной родины, опередившей нас в организации общественной помощи и взаимопомощи: на началах последней ею создана была артель посыльных-мальчиков ею благоустроенным общежитием для них, квартиры для учащихся девушек-курсисток и друг. Не все из этих учереждений были непосредственно связаны с Марфо-Мариинской обителью, но все они, как лучи в центре, объединялись в лице ее настоятельницы, обнимавшей их своими заботами и покровительством. Избрав своей миссией не только служение ближним вообще, но и духовное перевоспитание нашего общества (5), Великая Княгиня хотела заговорить с последним более близким и понятным для него языком церковного искусства и православной богослужебной красоты: все храмы, созданные ею, особенно главный храм обители, построенный по новгородско-псковским образцам известным архитектором Щусевым и расписанный кистью Нестерова, отличались выдержанностью стиля и художественною законченностью внешней и внутренней отделки. Церковь-усыпальница, помещённая ею под сводами этого последнего храма, также вызывала общее восхищение своею умиротворяющей теплотою. Богослужение в обители всегда стояло на большой высоте, благодаря исключительному по своим пастырским достоинствам духовнику, избранному настоятельницей; время от времени она привлекала сюда для служения и проповеди и другие лучшие пасторские силы Москвы и отчасти всей России, собирая, как пчела, нектар со всех цветов. Для неё, как истинной христианки, не было, по выражению Гоголя «оконченного курса»; она всю жизнь оставалась ученицей, одинаково добросовестной, как и смиренной. На всей внешней обстановке Марфо-Мариинской обители и на самом её внутреннем быте, как и на всех вообще созданиях Великой Княгини, кроме духовности, лежал отпечаток изящества и культурности не потому, чтобы она придавала этому какое-либо самодовлеющее значение, но потому, что таково было непроизвольное действие её творческого духа. Сосредоточив свою деятельность вокруг обители, Великая Княгиня не порывала связи и с другими общественными организациями и учреждениями благотворительного или духобно-просветительского характера, с которыми была соединена тесными нравственными узами с первых лет своего пребывания в Москве. Едва ли не самое первое место среди них принадлежало Православному Палестинскому Обществу, столь близкому ей уже потому, что оно было вызвано к жизни глубоким православно-русским чувством к Святой Земле её почившего супруга В.К. Сергия Александровича. Унаследовав от него председательство в этом обществе, она подражала ему в святой ревности о Сионе и в неустанных заботах о русских паломниках, устремляющихся в Св. Землю. Её заветным желанием было самой приобщиться к ним, хотя она уже посетила ранее святые места вместе с покойным Великим Князем; но непрерывная цепь дел и обязонностей, усложнявшихся с каждым годом, мешала ей надолго оставить Россию для Святого Града. Увы! никто тогда не предвидел, что она придёт в Иерусалим уже после смерти, чтобы найти себе здесь место вечного упокоения. Её ум везде был на высоте её сердца, и в палестинском деле она проявляла не только любовь и усердие к Святой Земле, но и большую деловую осведомлённость, создававшую такое впечатление, как будто она непосредственно руководила всеми учреждениями Общества. В последние годы пред войной её глубоко занимала мысль о сооружении достойного русского имени подворья в Бари с храмом в честь Св. Николая. Проект и модель этого здания, разработанный Щусевым в древне-русском стиле находился всегда у неё в приёмной комнате. Многочисленные доклада и приёмы, рассмотрение разного рода просьб и ходатайств, поступавших к ней со всех концов России, и другие дела наполняли обыкновенно весь её день, доводя её часто до полного утомления. Это не мешало ей однако проводить ночь у постели тяжело больных или посещать ночные службы в Кремле и в излюбленных народом церквях и монастырях в разных концах Москвы. Дух превозмогал изнемогающее тело (6). Скрывая свои подвиги, она являлась перед людьми всегда со светлым улыбающимся лицом. Только, когда она оставалась одна или в кругу близких людей, у неё на лице особенно в глазах проступала таинственная грусть-печать высоких душ, томящихся в этом мире. Отрешившись почти от всего земного, она тем ярче светила исходящим от неё внутренним светом и особенно своей любовью и лаской. Никто деликатнее её не умел сделать приятное другим — каждому соответственно его потребностям или духовному облику. Она способна была не только плакать с плачущими, но и радоватся с радующимися, что обыкновенно труднее первого. Не будучи монахиней в собственном смысле этого слова, она лучше каждой инокини блюла великий завет Св. Нила Синайского: «блажен инок, который всякого человека почитает как бы богом после Бога». Найти хорошее в каждом человеке и «милость к падшим призывать» было всегдашним стремлением её сердца. Кротость нрава не препятствовала ей однако пылать иногда священым гневом при виде несправедливости. Ещё более строго она осуждала саму себя, если впадала в ту или другую даже невольную ошибку. Да позволено будет здесь привести один факт, свидетельствующий об этом свойстве её характера, а также о том, насколько искренность превозмогала в ней природную сдержанность и требование высокого этикета. Однажды в бытность мою ещё викарным епископом в Москве она предложила мне председательство в чисто светском по своему составу обществе, не имевшем при том по своим задачам непосредственного отношения к Церкви. Я невольно смутился, не зная, что ответить на её слова. Она сейчас- же поняла моё положение. » Извините, -решительно сказала она — я сказала глупость» и тем вывела меня из затруднения.

Высокое положение Великой Княгини вместе с её доступностью привлекало к ней множество разнообразных организаций и отдельных просителей, искавших её помощи, покровительства или авторитетного ходатайства пред высшими представителями власти как местной Московской, так и центральной. И она чутко отзывалась на все просьбы кроме тех, которые носили политическую окраску; последние она решительно отклоняла от себя, считая вмешательство в политику несовместимым с своим новым званием.

Особенным вниманием и поддержкой с её стороны пользовались все учреждения церковного, благотворительного или научно-художественного характера. Горячо ратовала она также за сохранение наиболее ценных бытовых обычаев и преданий, которыми так богата была жизнь старой любимой ею Москвы. Юбилейные торжества 1912 г. дали ей неожиданный повод проявить свою ревность в этом направлении.

Вот обстоятельства этого дела, известные до сих пор только очень немногим лицам, даже из тех, кто имел к нему непосредственное отношение. При выработке программы празднования столетний годовщины Отечественной войны в специальной комиссии, организованной в Москве, возникли горячие прения о том, чем отметить 30 августа -заключительный день юбилейных торжеств в Москве, куда по церемониалу Государь должен был прибыть из Бородина. Преставитель министерства двора предложил поставить в центр этого дня посещение Государём Земского Кустарного музея, абсолютно ничем не связанного с историческими воспоминаниями о 1812 годе.

Другие же поддерживали выдвинутое мною предложение о том, чтобы этот исконно священный для России день Св. Александра Невского был ознаменован совершением торжественного благодарственного молебствия на Красной площади, что естественно вызывалось ходом юбилейных празднеств и самим характером исторического жертвенного подвига русского народа, совершенного им под осенением Церкви 100 лет тому назад. Церемониальная часть однако ни за что не хотела отказаться от своего плана, прикрываясь, как непроницаемой бронёю «Высочайшим повелением», наличность которого проверить, конечно, никто не мог. Мне (присутствовавшему в качестве представителя от духовного ведомства) и моим единомышленникам не оставалось ничего другого, как покориться неизбежному. При встрече с Великой Княгиней я рассказал ей о происшедшем конфликте. Выслушав моё сообщение с большим волнением, она сказала: » я попробую написать об этом Государю, ведь нам женщинам — добавила она со сдержанной улыбкой ,- всё позволено». Через неделю она уведомила меня, что Государь изменил программу в желательном для нас смысле. Наступивший затем день 30 Августа дал величественную и даже потрясающую картину подлинно всенародного церковного и вместе патриотического торжества, которого никогда не забудут очевидцы, и этим зрелищем Москва была обязана ходатайству Великой Княгини, показавшей в настоящем случае не только свою преданность Церкви, но и глубокое историческое чисто русское чутьё.

С наступлением войны она с полным самоотвержением отдалась служению больным и раненым воинам, которых посещала лично не только в лазаретах и санаториях Москвы, но и на фронте. Клевета не пощадила однако её, как и покойную императрицу, обвиняя их в излишнем сочувствии к пленным раненым германцам. Великая Княгиня перенесла эту горькую незаслуженную обиду с обычным ей великодушием.

Когда разразилась потом революционная буря, она встретила её с замечательным самообладанием и спокойствием. Казалось, что она стояла на высокой непоколебимой скале и оттуда без страха смотрела на бушующие вокруг неё волны, устремив свой духовный взор в вечные дали. У неё не было и тени озлобления против неистовства возбужденной толпы: «народ-дитя, он не повинен в происходящем, — кротко говорила она:-он введён в заблуждение врагами России». Не приводили её в унынье и великие страдания и унижения, выпавшие на долю столь близкой ей царской семьи. » Это послужит к их нраственному очищению и приблизит их к богу»,- с какою то просветленною мягкостью заметила она однажды. Она глубоко страдала за эту вдвойне родственную ей семью только тогда, когда вокруг последней сплетались терния оскорбительной клеветы, особенно во время войны; что бы не подавать повода к новому злоречию, Великая Княгиня старалась избегать разговоров об этом предмете. Если же нескромное любопытство праздных людей позволяло себе слишком определенно ставить столь деликатный вопрос пред нею, она сейчас же пресекала его своим выразительным молчанием. Только раз по возвращению из Царского села она, как-бы обмолвившись сказала: «Этот ужасный человек (т.е. Распутин) хочет разлучить меня с ними; но слава Богу, это ему не удаётся.» Обаяние всего её облика было так велико, что невольно покорило даже революционеров, когда они пришли впервые осматривать Марфо-Мариинскую обитель. Один из них (по-видимому студент) даже похвалил жизнь сестёр, сказав, что у них не заметно никакой роскоши, а наблюдается только повсюду порядок и чистота, в чём нет ничего предосудительного. Видя его искренность, Великая Княгиня вступила с ним в беседу об отличительных особенностях социалистического и христианского идеала. «Кто знает», — заметил в заключение её неведомый собеседник, как бы побеждённый её доводами, — быть может, мы идём к одной цели -только разными путями» и с этими словами покинул обитель. «Очевидно, мы недостойны ещё мученического венца», — ответила Настоятельница сёстрам, поздравлявшим её со столь благополучным исходом первого знакомства с большевиками. Но этот венец уже недалёк был от неё. В течение последних месяцев 1917 года и в начале 1918-го советская власть, к общему удивлению, предоставила Марфо-Мариинской обители и её начальнице полную свободу жить, как они хотели, и даже оказывала им поддержку в смысле обеспечения населения обители жизненными продуктами. Тем тяжелее и неожиданнее для последний был удар, постигший её на пасхе, когда Великая Княгиня внезапно была арестована и отправлена в Екатеринбург. Святейший Патриарх Тихон пытался при помощи церковных организаций, с которыми на первых порах считалась большевистская власть, принять меры к её освобождению, но безуспешно. Пребывание Великой Княгини в ссылке обставлено было сначала даже некоторыми удобствами: она была помещена в женском монастыре, где все сёстры в ней принимали самое искреннее участие; особенным утешением для неё было то, что ей беспрепятственно разрешено было посещать церковные службы; гораздо стеснительнее её положение стало после перевода в Алопаевск, где она вместе со своей верной до конца спутницей сестрой Варварой и другими Великими Князьями, разделившими с нею ту же участь, была заключена в одной из городских школ. Тем не менее она не теряла присущей ей твёрдости духа и по временам посылала слова одобрения и утешения глубоко скорбившим об ней сестрам её обители. Так продолжалось до роковой ночи 18 Июля. В эту ночь она внезапно была вывезена вместе с прочими царственными узниками, жившими с нею в Алопаевске, и с историческим отныне лицом-своею доблестной сподвижнецей Варварой в автомобиле за город и по видимому заживо была погребена вместе с ними в одной из окрестных шахт (7). Результаты произведённых потом здесь раскопок показали, что она до последней минуты старалась служить тяжело раненым при падении Великим Князям, а местные крестьяне, издали наблюдавшие за казнью неведомых им людей, долго слышали таинственное пение, несущееся из под земли. Это она, великая страстотерпица, пела себе и другим надгробные песни, пока «не порвалась серебряная цепочка и не разломалась золотая лампада» (Еккл.12, 6) и для неё не зазвучали уже райские напевы. Так вожделенный для неё мученический венец увенчал её главу и приобщил её к сонму тех, о которых повествует Тайнозритель Иоанн: «После сего взглянул я, и вот великое множество людей, которого никто не мог перечесть из всех племён и колен, и народов, и языков стояло пред престолом и пред Агнцем в белых одеждах и с пальмовыми ветвями в руках своих. Это те, которые пришли от великой скорби: они омыли одежды свои и убелили одежды свои кровью Агнца» (Апок VII 9,14). Как чудное видение, прошла она по земле, оставив после себя сияющий след. Вместе со всеми другими страдальцами за русскую землю она явилась одновременно и искуплением прежней России и основанием грядущей, которая воздвигнется на костях новых мучеников. Такие образы имеют непреходящее значение: их удел вечная память и на земле и на небе. Не напрасно народный голос ещё при жизни нарек её святой (8). Как бы в награду за её земной подвиг и особенно за её любовь к Св.Земле её мученическим останкам (найденным в шахте, по словам очевидцев совершенно не тронутыми тлением) суждено почевать у самого места страданий и воскресения спасителя. Извлечённые по распоряжению адмирала Колчака из земли, последняя вместе с телами других умерщвлённых одновременно с Великой Княгиней членов Царского дома (Великого Князя Сергия Михайловича, Князей Иоанна, Игоря и Константина Константиновичей и сына В.К. Павла Александровича князя Пальи) и сестры Варвары были перевезены сначала в Иркутск, а затем в Пекин, где довольно долго оставались в кладбищенском храме нашей духовной Миссии. Отсюда уже заботами сестры почившей — Маркизы Мильфорд-Хавен Принцессы Виктории, с которой они были связаны при жизни особенно тесными узами, её гроб вместе с гробом сестры Варвары был доставлен через Шанхай и Суец в Палестину. 15 Января 1920 г. тела обеих неразлучных до конца страдалиц были торжественно встречены в Иерусалиме английскими властями, греческим и русским духовенством, многочисленною русской колонией и местными жителями. Через день состоялось их погребение, совершенное маститым главою Сионской Церкви Блаженейшим Патриархом Дамианом в сослужении большого сонма духовенства.

Усыпальницей для Великой Княгини избрана как бы нарочито для этого приспособленная крипта под нижними сводами русской Церкви Св. Марии Магдалины. Сама эта церковь, построенная в память Государыни Марии Александровны её Августейшими детьми, не чужда почившей: последняя присутствовала вместе с В.К. Сергием Александровичем на её освящении в 1888 г. Это самый стильный и изящный храм из всех, какие мы имеем в Палестине. Он расположен на живописном склоне Елеона и своими красочными чисто русскими формами издали манит взор, заставляя переноситься мыслью в далекую и близкою для Св. Земли Россию. Сама почившая мученица не могла бы избрать лучшего места для своего упокоения, если бы она предвидела, что ей придётся временно почевать вне своей обители, где ею уже заранее приготовлена была для себя могила.

Здесь всё отвечает её духу: и золотые главы храма, играющие на солнце среди зелени маслин и кипарисов, и его художественное внутреннее убранство, запечатлённое вдохновением Верещагина, и сам характер св. изображений, как бы насквозь проникнутых лучами Воскресения Христова. Ещё ближе, ещё дороже её сердцу тот аромат святыни, какой со всех сторон обвевает её усыпальницу: внизу пред последней расстилается единственная в своём роде картина Св. Града с возвышающимся над ним величественным куполом Живоносного гроба, у самого её подножья — гефсиманский сад, где тужил и молился даже до кровавого пота Божественный страдалец и далее Гефсимания — место погребения Богоматери; налево можно различать полузакрытую складками гор Вифанию, эту истинную обитель Марфы и Марии, сестёр Лазаря, которого господь возвал здесь из гроба, а сверху — Церковь Св.Марии Магдалины венчает радостный Елеон, откуда воскресший Спаситель вознесся во славе на небо, чтобы вещать оттуда всем, кто в искушении остался верен Ему, до смерти: «Побеждающий облечется в белые одежды; и не изглажу его имени из книги жизни. Побеждающему дам сесть со Мною на престол Моем как и Я победил и сел с Отцом Моим на престол Его». Апок. III, 5, 21

Архиепископ Анастасий Иерусалим 1925 г. (5)18 июля.